Великий человек смотрел в окно, Великий человек смотрел в окно (Нилари Сканн) / spiritfamily.ru
Поддельная хвоя свисала с пальм. Латыни в «Сабрине» много: в первых двух сезонах можно насчитать около 70 латинских заклинаний. Такое каждого разбудит. Подлодка выплывает из пучин. Зрителям х может быть знаком ситком «Сабрина — маленькая ведьма» о девочке Сабрине, которая в 16 лет узнает о своих магических способностях.
Я помню эту шишку на макушке: он сполз на зоологии под стол, не выяснив отсутствия души в совместно распатроненной лягушке. Что позже обеспечило простор полету его мыслей, каковым он предавался вплоть до института, где он вступил с архангелом в борьбу. И вот, как согрешивший херувим, он пал на землю с облака. И тут-то он обнаружил под рукой трубу. Звук -- форма продолженья тишины, подобье развивающейся ленты.
Солируя, он скашивал зрачки на раструб, где мерцали, зажжены софитами, -- пока аплодисменты их там не задували -- светлячки. Но то бывало вечером, а днем -- днем звезд не видно. Даже из колодца. Жена ушла, не выстирав носки. Старуха-мать заботилась о нем. Он начал пить, впоследствии -- колоться черт знает чем. Наверное, с тоски, с отчаянья -- но дьявол разберет.
Я в этом, к сожалению, не сведущ. Есть и другая, кажется, шкала: когда играешь, видишь наперед на восемь тактов -- ампулы ж, как светочь шестнадцать озаряли Зеркала дворцов культуры, где его состав играл, вбирали хмуро и учтиво черты, экземой траченые.
Но потом, перевоспитывать устав его за разложенье колектива, уволили. И, выдавив: "говно! Хотелось пить. Я двинул наугад по переулкам, уходившим прочь от порта к центру, и в разгаре ночи набрел на ресторацию "Каскад". Шел Новый Год. Поддельная хвоя свисала с пальм. Вдоль столиков кружился грузинский сброд, поющий "Тбилисо".
Везде есть жизнь, и тут была своя. Услышав соло, я насторожился и поднял над бутылками лицо. Чудом отыскав проход к эстраде, в хаосе из лязга и запахов я сгорбленной спине сказал: "Альберт" и тронул за рукав; и страшная, чудовищная маска оборотилась медленно ко мне. Сплошные струпья. Высохшие и набрякшие. Лишь слипшиеся пряди, нетронутые струпьями, и взляд принадлежали школьнику, в мои, как я в его, косившему тетради уже двенадцать лет тому назад.
Зрачки -- как белки из дупла. Язон, застярвший на зиму в Колхиде. Моя экзема требует тепла Редкие огни, небес предотвращавшие с бульваром слияние. Квартальный -- осетин. И даже здесь держащийся в тени мой провожатый, человек с футляром. Навряд ли. Иов, небеса ни в чем не упрекающий, а просто сливающийся с ночью на живот и смерть Береговая полоса, и острый запах водорослей с Оста, незримой пальмы шорохи -- и вот все вдруг качнулось. И тогда во тьме на миг блеснуло что-то на причале.
И звук поплыл, вплетаясь в тишину, вдогонку удалявшейся корме. И я услышал, полную печали, "Высокую-высокую луну". Он произнес: "Теперь она в Раю". Тогда о нем курсировали слухи, что сам он находился на краю безумия. Я восстаю. Он был позер и даже для старухи -- мамаши -- я был вхож в его семью -- не делал исключения. Она скитается теперь по адвокатам, в худом пальто, в платке из полотна. А те за дверью проклинают матом ее акцент и что она бедна.
Несчастная, она его одна на свете не считает виноватым. Она бредет к троллейбусу.
Со дна сознания всплывает мальчик, ласки стыдившийся, любивший молоко, болевший, перечитывавший сказки И все, помимо этого, мелко! Сойти б сейчас Но ехать далеко. Троллейбус полн. Смеющиеся маски. Грузин кричит над ухом "Сулико". И только смерть одна ее спасет от горя, нищеты и остального. Настанет май, май тыща девятьсот сего от Р. Фигура в белом "рак" произнесет. Она ее за ангела, с высот сошедшего, сочтет или земного. И отлетит от пересохших сот пчела, ее столь жалившая. Дни пойдут, как бы не ведая о раке.
Взирая на больничные огни, мы как-то и не думаем о мраке. Естественная смерть ее сродни окажется насильственной: они -- дни -- движутся. И сын ее в бараке считает их, Господь его храни. Душа, как говорят Все было с ним до армии в порядке.
Но, сняв противоатомный наряд, он обнаружил, что потеют пятки. Он тут же перевел себя в разряд больных, неприкасаемых. И взгляд его померк. Он вписывал в тетрадки свои за препаратом препарат. Тетрадки громоздились. В темноте он бешено метался по аптекам. Лекарства находились, но не те. Он льстил и переплачивал по чекам, глотал и тут же слушал в животе.
В этой суете он был, казалось, прежним человеком. И наконец он подошел к черте последней, как мне думалось. Но тут плюгавая соседка по квартире, по виду настоящий лилипут, взяла его за главный атрибут, еще реальный в сумеречном мире. Он всунул свою голову в хомут, и вот, не зная в собственном сортире спокойствия, он подал в институт. Нет, он не ожил. Кто-то за него науку грыз. И не преобразился. Он просто погрузился в естество и выволок того, кто мне грозился заняться плазмой, с криком "каково!?
И кончилось минутное родство с мальчишкой.
Может, к лучшему. Он вновь болтается по клиникам без толка. Когда сестра выкачивает кровь из вены, он приходит ненадолго в себя -- того, что с пятками.
И бровь он морщит, словно колется иголка, способный только вымолвить, что "волка питают ноги", услыхав: "Любовь". Не могу припомнить даже имени. Покажется, наверное, что лгу, а я -- не помню. К этому порогу я часто приближался на бегу, но только дважды Нет, не берегу как память, ибо если бы помногу, то вспомнил бы А так вот -- ни гу-гу. Верней, не так. Скорей, наоборот все было бы.
Но нет и разговору о чем-то ярком Дьявол разберет! Лишь помню, как в полуночную пору, когда ворвался муж, я -- сумасброд -- подобно удирающему вору, с балкона на асфальт по светофору сползал по-рачьи, задом-наперед.
Теперь она в милиции. Стучит машинкою. Отжившие матроны глядят в окно. Там дерево торчит. На дереве беснуются вороны. И опись над кареткою кричит: "Расстрелянные в августе патроны".
Из сумки вылезают макароны. И за стеной уборная журчит. О если бы. И к небу рвется новый Фаэтон, и солнце в небесах плывет, как остров, и я на север мчусь в расцвете лет.
Я начинаю год на свой манер, и тень растет от плеч моих покатых, как море, разевающее зев всем женогрудым ястребам галер, всем ястребиным женщинам фрегатов, всем прелестям рыбоподобных дев. Ах, Аполлон, тебе не чужд словарь аргосский и кудрявый календарь, так причеши мой пенный след трезубцем! Когда гремит за окнами январь, мне нужен буколический букварь, чтоб август не смеялся над безумцем.
Будет -- он заявил -- Великий Пост. Ужо тебе прищемят хвост". Такое каждого разбудит. Открытка с тостом Н. Желание горькое -- впрямь! Все чаще ночами, с утра во мгле, под звездой над дорогой. Вокруг старики, детвора, глядящие с русской тревогой. За хлебом юриста -- земель за тридевять пустишься: власти и -- в общем-то -- честности хмель сильней и устойчивей страсти. То судишь, то просто живешь, но ордер торчит из кармана.
Ведь самый длиннейший правёж короче любви и романа. Из хлева в амбар, -- за порог. Все избы, как дырки пустые под кружевом сельских дорог. Шофер посвящен в понятые. У замкнутой правды в плену, не сводишь с бескрайности глаза, лаская родную страну покрышками нового ГАЗа.
Должно быть, при взгляде вперед, заметно над Тверью, над Волгой: другой вырастает народ на службе у бедности долгой. Скорей равнодушный к себе, чем быстрый и ловкий в работе, питающий в частной судьбе безжалостность к общей свободе. За изгородь в поле, за дом, за новую русскую ясность, бредущую в поле пустом, за долгую к ней непричастность. Мы -- памятник ей, имена ее предыстории -- значит: за эру, в которой она как памятник нам замаячит. Так вот: хоть я все позабыл, как водится: бёдра и плечи, хоть страсть но не меньше, чем пыл длинней защитительной речи, однако ж из памяти вон, -- хоть адреса здесь не поставлю, но все же дойдет мой поклон, куда я его ни направлю.
За русскую точность, по дну пришедшую Леты, должно быть. Вернее, за птицу одну, что нынче вонзает в нас коготь. За то что Да, да, как звезда над дорогой. Я сидел в пустом корабельном баре, пил свой кофе, листал роман; было тихо, как на воздушном шаре, и бутылок мерцал неподвижный ряд, не привлекая взгляд. Судно плыло в тумане.
Туман был бел.
В свою очередь, бывшее также белым судно см. Моря не было видно. В белесой мгле, спеленавшей со всех нас сторон, абсурдным было думать, что судно идет к земле -- если вообще это было судном, а не сгустком тумана, как будто влил кто в молоко белил.
Пушкину в Одессе Якову Гордину Не по торговым странствуя делам, разбрасывая по чужим углам свой жалкий хлам, однажды поутру с тяжелым привкусом во рту я на берег сошел в чужом порту. Была зима. Зернистый снег сек щеку, но земля была черна для белого зерна. Хрипел ревун во всю дурную мочь. Еще в парадных столбенела ночь. Я двинул прочь.
О, города земли в рассветный час! Гостиницы мертвы.
Недвижность чаш, незрячесть глаз слепых богинь. Теперь, зная многое о моей Теперь, зная многое о моей жизни — о городах, о тюрьмах, о комнатах, где я сходил с ума, но не сошел, о морях, в которых я захлебывался, и о тех, Открытка с тостом Н.
Желание горькое — впрямь! Все чаще ночами, с утра во мгле, под звездой над Неоконченный отрывок Отнюдь не вдохновение… Отнюдь не вдохновение, а грусть меня склоняет к описанью вазы.
В окне шумят раскидистые вязы. Но можно только увеличить груз уже вполне достаточный, скребя пером перед цветущею колодой. Петь нечто, Рождественская звезда В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре, чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе, младенец родился в пещере, чтоб мир спасти: мело, как только в Остановка в кустыне Теперь так мало греков в Ленинграде, что мы сломали Греческую церковь, дабы построить на свободном месте концертный зал.
В такой архитектуре есть что-то безнадежное. А впрочем, концертный зал на тыщу Освоение космоса Чердачное окно отворено.
Я выглянул в чердачное окно. Мне подоконник врезался в живот. Под облаками кувыркался голубь. Над облаками синий небосвод не потолок напоминал, а прорубь. Светило солнце. Пахло резедой Торс Если вдруг забредаешь в каменную траву, выглядящую в мраморе лучше, чем наяву, иль замечаешь фавна, предавшегося возне с нимфой, и оба в бронзе счастливее, чем во сне, можешь выпустить посох К стихам «Скучен вам, стихи мои, ящик…» Кантемир Не хотите спать в столе.
Прытко возражаете: «Быв здраву, корчиться в земле суть пытка». Отпускаю вас. А что ж? Праву на свободу возражать — Мне большего не надо Простишь ли мне ревнивые мечты Екатерина 25 июля - Она и он Он смотрит в этот мир через окно.
Она- с небес просторных, бесконечных. Он все забыл, и прошлое давно Ушло из снов и радостей сердечных. Она с попутным ветром- на рассвет! Он в кухню, где заварен крепкий кофе. Ей птицы серенады шлют вослед. Он проживает день на полном вдохе. Им мало места в комнате одной. Но вечерами, позабыв проблемы, Она летит, а он идет домой.
